Сидя перед зеркалом, Гарри судорожно перебирал воспоминания. Каждое он проверял, будто украдкой приоткрывая тайник в полу — тот самый, куда когда-то прятал от Дурслей сладости, присланные друзьями. Первый поход с Хагридом в Косой переулок. Знакомство с Роном и Гермионой в «Хогвартс-Экспрессе». Отчаянно-наивное «только не Слизерин» в тени полей Распределяющей шляпы. Каждый раз он начинал очень издалека, будто нищий крошки на паперти собирая остатки своего прошлого по крупицам. Те, что не перемолола в пыль гнилыми зубами затянувшаяся война. Щербатыми бусинами Гарри нанизывал их на тусклую иглу памяти — и с каждой новой попыткой та переставала казаться ему достаточно острой. С точностью хирурга он решал, что необходимо сберечь, а что безжалостно препарировать — из тех мгновений, что формировали его. Делали собой... до сих пор. Когда все пошло иначе?

Когда они проиграли битву за Хогвартс? Когда их с Джинни пленили? Или в тот момент, когда он поймал на себе ее насмешливо-равнодушный взгляд — и вдруг понял: его стерли из ее памяти. Стерли начисто, как ржавчину со стенок котла. До последней молекулы. До глубоких царапин на медной глади — вряд ли Пожиратели смерти хотели действовать аккуратно.

В Гарри кипела злость. Он был уверен, что за годы плена исчерпал все запасы ненависти к Волдеморту и его Пожирателям. Что просто не может ненавидеть сильнее. А потом увидел ее — ту, кого любил больше жизни, — и застыл. Циничная, чужая гримаса на родном лице ударила сильнее любого проклятия. Словно он заглянул в разбитое зеркало и увидел, как сам распадается на осколки. Раздробленный, растрескавшийся изнутри — с сотней трещин, что прошли прямо по груди, сквозь сжатое спазмом сердце. И тогда его ненависть стала бесконечной. Чистой, как пламя.

Хуже всего было то, что, в отличие от других, Гарри понимал Джинни. Ему тоже хотелось броситься в пекло, чтобы заглушить подступающее бессилие. Чтобы ожоги на коже, новые шрамы и заклинания, что перемалывают нутро, стали его спасением. Но у него был Джеймс. У него все еще был Джеймс. Воспоминания о нем Гарри укрывал от легиллиментов, что раз за разом вскрывали его сознание, словно не успевшую зажить беззащитную рану. Оберегал как самую ценную тайну, как частичку души. Не ту частичку души, что вложил в него Волдеморт, а ту, что была рождена в любви храброй Лили Поттер. Той самой, от которой Гарри остался только пронзительный зеленый цвет глаз, и единственная колдография, которую чудом удалось сохранить. От Джинни осталось столько же — один снимок с мятыми уголками, на котором они втроем, с маленьким Джеймсом на руках. Гарри прятал его от сына, и ненавидел себя за это. Но что ему было ответить, если тот когда-нибудь спросит: почему мама украшает квиддичные плакаты, появляется на страницах «Пророка», но никогда не приходит их навестить?

Если бы не Джинни, Гарри бы, наверное, уже сдался. Если бы не Джеймс, он уже уничтожил бы крестраж ценой своей жизни или позволил бы людям Теда прикончить его. Но ради тех, кого любил, Гарри продолжал жить. Чтобы его сын не остался без двух родителей, повторяя его судьбу. Чтобы Джинни не разрушила сама себя, чтобы ее разум не распался на части, забыв о Джеймсе. Чтобы она не разорвалась однажды от боли, так и не сумев вернуть себе того, кого потеряла.

Привыкать к новой жизни было мучительно трудно. Сопротивление изменилось за те долгие месяцы, что Гарри провел под пытками. Бывшие соратники и друзья, с которыми он сражался плечом к плечу, теперь стали командирами. Они говорили о позывных, уровнях секретности, четкой иерархии, которая вдруг ставшей важней всего. А во главе этого механизма стояли люди, для которых Гарри Поттер был не более чем обузой — символом, висевшим на стене, словно трофейное знамя, которое больше не требовалось на поле битвы. Казалось, что его просто вычеркнули из всех списков, списали в утиль. Гарри чувствовал себя чужим в этом новом подпольном мире, который не имел ничего общего с тем фронтом, который жил в его памяти — фронтом, где каждый шаг был полон смысла, а каждый бой важен.

В этой новой реальности Гарри делал все, что от него требовали, чтобы вновь заслужить право быть опекуном Джеймса. А потом заново знакомился с сыном, учил его летать на игрушечной метле, приносил сладости и читал на ночь книги. Просто пытался быть хорошим отцом, скрывая внутри себя окровавленные осколки посттравматического расстройства, чтобы хоть в чьих-то глазах выглядеть нормальным. Обычным человеком — не героем, не избранным, не сумасшедшим, не жертвой пыток, не балластом на обочине, мимо которой несется кровавая колесница революции. Просто любящим папой. Но война, как тень, все равно преследовала его — Гарри не мог быть в стороне, она стала его частью. Он метался между Ирландией и Шотландией, не находя своего места в Блэкроке и не находя понимания с Тедом Тонксом. А в Бирнаме был Рон — уже не тот наивный веснушчатый парень, что делился с ним бутербродами миссис Уизли в купе «Хогвартс-Экспресса». Но все еще его лучший друг, готовый сделать главное — не списывать Гарри Поттера со счетов. Не делать вид, что тот больше ничего не смыслит, что он не заслуживает иметь свой голос в этой войне.

Но даже Рональду было очевидно, что Гарри уже стал совсем другим. Резким, дерганым, с паранойей, достойной Грюма. Казалось, что только рядом с Джеймсом что-то в нем непостижимо менялось — он становился легче, теплее, словно части его искалеченной души срастались обратно. Но когда сын был далеко — Гарри сходил с ума, мучаясь неизвестностью. Было невыносимо думать, что если в Ирландии что-нибудь случится, они могут узнать уже слишком поздно. Именно поэтому, следующей весной, когда Джеймс говорит, что хочет поехать с папой, Гарри не может ему отказать. Они возвращаются на Бирнамский форпост вдвоем — как семья. Кто-то жалеет Гарри. Кто-то негодует, как Тед. Но большинство даже не знает о том, кто этот мальчишка. И Поттер делает все возможное, чтобы и дальше хранить секрет.

Со временем его отчаяние становилось более беспощадным. Он рвался в битву, требовал доступов, требовал информации, требовал, чтобы Рональд отстранил сестру от руководства ячейкой, пока та не загнала себя в гроб. Для Гарри невыносимо было слышать в сводках о ранах Джинни, о ее ежедневном риске. Это все начинало разрушать его изнутри, и в какой-то момент он сорвался. Узнав, что группе «Клио» поручено уничтожить важный склад сторонников Волдеморта в Кардиффе, Гарри просто отправился туда раньше на пару дней, никому ничего не сказав. Он прекрасно понимал, что Джинни никогда не простит ему этот подлинный саботаж, но все равно сделал это. Сам. Просто выжег нужное место с лица земли, как адское пламя, которому не знакома жалость. Когда он возвращался обратно в форпост, израненный и едва живой, он знал, скольких людей взбесит его поступок. Но уже был не в силах остановиться. Он должен положить этой войне конец, в глубине души веря едва ли не в то, что сам развязал ее. Он должен защитить тех, кого любит, любой ценой.

И что бы не думал мир, он не забывал об этом ни на минуту. С первого дня, когда вернулся из плена. Когда увидел пустоту и презрение в глазах Джинни. Каждый день он тренировал свой разум, ища способы исцелить те ментальные травмы, что Джинни получила в «Триаде». Доводил себя до изнеможения, надеясь, что когда-нибудь найдет ключ к ее душевным мукам. И когда Рон, наконец, согласился помочь, Гарри, не жалея себя, заставлял его снова и снова пытаться пробиться к воспоминаниям, которые прятал за стенами, с каждым разом делавшимися толще.

Ритуал этот был ужасающ по своей сути, потому что ради него Гарри в каком-то смысле терял частичку себя. Он лишался воспоминаний, пряча их глубже, чем когда-либо. Многие он скрыл так надежно, что Рональд так и не смог найти их в недрах защищенной окклюменцией памяти. Но именно выбор был самым болезненным. Гарри знал, что сопротивление не могло позволить себе утрату воспоминаний о крестражах и борьбе с Волдемортом — это было слишком важно для всего мира. Но для него существовали моменты гораздо более ценные. Моменты, связанные с друзьями, с Джинни — с той жизнью, где они были просто подростками, без груза ответственности и боли. И каждый раз, когда Гарри перебирал их в памяти, непреодолимая тоска охватывала его. Каждый раз он чувствовал, как кровоточит сердце, при необходимости сделать выбор.

А потом выбирал, записывая для друга инструкцию перед тем, как заблокировать очередное воспоминание. И ожидал его, перебирая в памяти то, что до сих пор оставалось с ним.

— Почему ты не мог просто сказать мне это при встрече?! — с порога взрывается Рон, тряся зажатым в кулаке обрывком пергамента.

Гарри устало трет переносицу и поднимает на зеркало затуманенный взгляд. В отражении он видит перекошенное лицо одного из самых близких людей и молчит, пока от необходимости сказать правду не сохнет в горле. 

— Потому что не помню, — отвечает он глухо, и в комнате повисает гнетущая тишина. — Если я не запишу на бумаге, что именно стираю из памяти, я не смогу объяснить тебе, что искать. А если не пошлю тебе записку до того, как начну — выброшу ее в камин спустя пару минут. Потому что не смогу удержать смысл в памяти, даже прочитав собственный текст снова. Это все будет казаться мне полным бредом. Я... я пытался проверить несколько раз. И все эти воспоминания потерял совсем.

Голос Гарри звучит чужим, сдавленным. Полным отчаянья, как никогда раньше. Но он не может остановиться, словно злость Рона и его переживания сломали какой-то барьер внутри.

— Я уже не тот, кем был раньше. Не просто в фигуральном смысле, Рон. Я буквально каждый раз становлюсь другим человеком. Тот Гарри, которого ты знал, помнил, что ел на завтрак в Хогвартсе в день нашей первой тренировки. Помнил, как Джинни танцевала на святочном балу и в каком платье она была. А я — нет. Я это записал, может быть. А потом вынул из себя. И теперь даже не знаю, чего не хватает. Понимаешь?

Он снова смотрит в зеркало — на свое лицо, на усталые глаза, в которых застыли нерастраченные слезы. И в этот миг ощущает всю тяжесть от осознания, как сильно он изменился. Как тяжело ему надеяться, что однажды Рональду удастся вернуть ему память полностью. Гарри не говорит ему, хотя знает — что-то в его памяти повредилось еще во время пыток в плену. И он почти шепотом добавляет:

— Я просто надеюсь, что хоть один из тех кусочков... что я когда-то спрятал от тебя, от самого себя... хоть один из них поможет… Поможет ей. Иначе зачем все это?

В ответ — тишина. Тяжелая, глухая, как снег, падающий ночью на поле, где уже давно не осталось битв. Рон не двигается, и Гарри не знает, что страшнее — если он сейчас что-то скажет, или если промолчит.

На самом деле за все их попытки он потерял куда больше, чем мог признать. Часть воспоминаний о Тисовой Улице, добрую половину Триволшебного турнира, и множество других мгновений, от которых теперь ничего не осталось. Потому что в какой-то момент Гарри удалось возвести такую защиту, сломать которую Рон оказался не в силах. Больше не было воспоминаний о подсказке Седрика и яйце дракона на дне ванной для старост. Больше не было воспоминаний о танцах на святочном балу — Гарри даже не помнил с кем ходил. Теперь на этом месте в его памяти была пустота, зияющая провалом в реальности, который поврежденный разум пытался маскировать. Гарри не лгал себе. Он знал: однажды они могут переступить черту и забрать нечто гораздо более важное. И случайно лишившись чего-то фундаментального, что на первый взгляд казалось им пустяком, он перестанет быть человеком, которого все знали как Гарри Поттера. Человеком, которого знала Джинни. Но ради нее он все равно был готов продолжать, пока есть хоть капля сил.

Он всегда будет готов продолжать.

Замолкнув, Гарри опускает взгляд на собственные ладони. Пальцы дрожат болезненным мелким тремором, и он пытается унять этот нервный порыв уставшего тела. Но не выходит. Проходят секунды, прежде чем он прячет руки в карманы, зная, что легиллименция вскоре вывернет его наизнанку. Перед сном, вероятно, придется пить зелье, чтобы уснуть без кошмаров.

— Прости… — спустя паузу упавшим голосом произносит Рон. — Я просто испугался, что кто-то узнает. Кто-то поймет, что мы пытаемся сделать…

— Никто не должен узнать, — Гарри поднимается на ноги. — Я придумаю что-нибудь. А пока, давай попробуем снова. Я… был бы рад вспомнить вот об этом, если у нас получится.

Он указывает ладонью на записку, которую Рональд до сих пор держит в руке. И в этот миг им движет непреодолимая жажда выяснить правду — что за слова он сегодняшним утром решил написать на ней.